Метаморфозы гражданского общества (Часть II)
Более близкий к нас по времени пример, другая страна, другая культура. …
Я пришёл на выставку друзей-художников. Я смотрел на картины: что-то нравилось, а что-то нет. Я никогда не мог объяснить, почему мне нравится та или иная работа. Просто всё зависит от чувств, которые она у меня вызывает или не вызывает вовсе.
Когда ночь объяла крыльями небо и опустилась на землю, оставив мерцающие светила, звёзды и луну, испуганный одиночеством ветер затих. Тишина и спокойствие овладели пространством, в напряжении ожидая солнце, чтобы при первых же слабых признаках его возвращения ретироваться… И этому нет конца.
Человек шёл. Звук каждого шага хлестал по извивающейся тишине. Уханье совы, хлопки крыльев летучей мыши, заставляли тишину корчиться, но при этом сохранять свою власть.
Человек, похищенный по чьей-то воле из тёплой постели, очутился в лесу с причудливыми огромными голыми деревьями. Это был дикий ночной мёртвый лес с тропинками из мелкого чёрного гравия.
Человек не хотел идти — он хотел обратно. Но воля, та самая воля, которой он вынужден был подчиняться, была беспощадна.
Человек хотел крикнуть: «Я знаю! Тебе просто интересно, что за этим кошмарным лесом! Но я боюсь, мне страшно! Верни меня обратно!» Но он также знал, что кричать бесполезно.
Тот, кто зверски издевался над ним, был так знаком и в тоже время непонятен: родной и чужой. Лабиринт разногласия уживающихся противоположных чувств, желаний и впечатлений одного целого создавал такую путаницу, что их соприкосновение переходило в какое-то неведомое измерение.
Лес закончился, растворившись во тьме. Человек осмотрелся. Он был окружён каменными, поросшими травой глыбами. А над ним только луна и звёзды… Грустные звёзды.
Кипящий, пузырящийся страх выплеснулся, испепелив всё на своём пути, и полностью овладел человеком.
— Почему я здесь, на этом бесконечном кладбище? Ты изверг! Мне страшно! Верни меня обратно, молю тебя, избавь от этого кошмара!
Вдруг человек осознал, что усилием воли ему удалось разорвать связь с тем, кто управлял им. А может, именно тот, другой, сам освободил его от своего влияния?
Но это был лишь призрак свободы. Призрак, поиздевавшись, отшвырнул его в сторону. Действительно, человек освободился от власти того, кто управлял им. Но, освободившись от власти одного, почувствовал чью-то новую силу.
Хозяин этой силы не приказывал, не подталкивал. Он жалобно звал, тянул к себе. От беспомощности у человека потекли слёзы. Горячие капли пробивали себе путь среди ледяного пота. Он словно прирос к могильной плите и не мог двинуться, чтобы убежать от этого зова.
Откуда-то из глубины донеслось тиканье, а вслед за ним бой часов, который усиливался, усиливался, наконец, достиг апогея и расколол плиту. Человек полетел в бездонную пропасть.
Из глубины ему навстречу неслась какая-то фигура. Чем быстрее она приближалась, тем пристальнее человек вглядывался в неё. Вырисовывались ноги, руки, лицо, глаза. Он знал, кто это. Как же иначе! Ведь это был он сам! Они оба корчились, пытаясь предотвратить столкновение. Человек увидел своего двойника вблизи. Лицо «близнеца» побелело, вытянулось, щёки впали, глаза утонули в орбитах. И тогда человек закричал, закричал и двойник. Но крик его был лишь жалкой попыткой издать хоть звук. Так они и столкнулись, слившись воедино.
Человек лежал? Сидел? Он просто был, присутствовал, думал, требовал. Он властелин. Он режиссёр. Он сценарист. Но он ещё и актёр, которым сам же руководит — толкает в неизвестность. И властелин тоже кричал, чувствуя, что сюжет вырывается из его власти, и он сам превращается в марионетку, сливается с актёрами. Кто же режиссёр? Кто?
Дребезжит, орёт, разрывая перепонки, будильник. Чёрт бы его побрал! Я шарю рукой по тумбочке — не нахожу его. Открываю глаза и вижу на шкафу орущий будильник. Он, видимо, не угомонится. Вскочив, подбегаю к шкафу, со злостью хлопаю по кнопке — заставляю будильник заткнуться. Всё, проснулся. Иду в ванную, корчу рожу у зеркала, ухмыляюсь. На кухне вталкиваю в себя пару бутербродов, одеваюсь и иду на работу.
Это повторяется каждый день. Одни и те же движения. Даже маршрут не меняется. Дорогу перехожу там же, где нельзя этого делать, но так ближе к остановке.
Поёживаюсь и чувствую, что сегодня что-то не так. Меня охватывает беспокойство. Оно, как червяк, проползает где-то в груди… Что это? Что же мешает мне? Вчера был злополучный день… «Горячéе, горячéе!» — говорю я себе как в детской игре и проматываю плёнку вчерашнего дня, пока не останавливаюсь у железной, массивной, как в бомбоубежище, двери… А вот и автобус.
Проклятый утренний час пик! Все сонные, злые. Битком набитый автобус. Пробираюсь в середину, наступив кому-то на ногу. Извиняюсь. Отматюгали. Ну и чёрт с ними. Как будто пронесло.
Так. Железная дверь. Рывком её! Ох, как тяжело открывается! А может, я и не хочу, чтобы она открывалась… О господи! Вспомнил! Я вспомнил, и червяк сомнения перестал проползать — теперь он вцепился зубами. Да, да именно зубами — в сердце. Назад! Захлопнуть дверь! Разве её захлопнешь? То, что произошло вчера, навалилось на меня всей тяжестью.
И тут в автобусе мне, зажатому со всех сторон торопящимися непонятно куда людьми, пришла в голову мысль. Мысль о выражении мыслей. Мысль о раскрепощении мысли.
Писатель выражает свои сокровенные мысли на бумаге, режиссёр вкладывает душу в фильм, а художник отражает то же самое на полотне. К сожалению, ни одним из этих умений творчески выражать мысли природа меня не одарила.
У каждого человека в душе есть тайник. Наверное, именно оттуда люди, наделённые талантом, черпают творческую силу. А у таких, как я, замкнутых и скрытных, тоже такой тайник имеется — с той лишь разницей, что тайник этот представляет собой поросший паутиной коридор с тяжёлым застоявшимся воздухом, куда никогда не проникает луч света.
И вот именно сегодня я придумал, как убрать паутину и осветить лучами солнца мой тайник. На этом свете должен быть человек, способный понять меня. Пусть мы с ним не знакомы, пусть мы никогда не увидимся и даже не узнаем о существовании друг друга, я буду всё равно проецировать мысли. И если этот человек меня услышит, а может быть, и поймёт, тогда я превращусь в обнажённое, новорождённое дитя, и смогу с достоинством встретить рок судьбы. Моя голова уже зажата в колодках. Гильотина взведена. Огонёк свечи медленно пожирает канат, удерживающий нож гильотины. А самое ужасное то, что я обо всём этом знаю.
Я выбираюсь из автобуса, нечаянно увлекая за собой чью-то сумку. За мной двери захлопываются, забавно прижав сумку, которая судорожно подёргавшись, так и остаётся наполовину наружу. Автобус отъезжает. Я поднимаю воротник куртки, засовываю руки в карманы джинсов и иду.
Поднялся ветер. Дождь колет меня в лицо мелкими каплями.
— "Я обращаюсь к тебе, понимающий меня человек. Ты существуешь. Ты меня уже слышишь!»
Меня обгоняет девушка в вязаной шапочке. Симпатичная девушка с раскрасневшимися щеками. Окидывает меня взглядом. Она нравится мне. Я останавливаю её: «Это Ты! Ведь это Ты! Ты слышишь меня?» Она в растерянности останавливается: «Вы обознались». «Да, простите, обознался» — говорю я и, уходя, чувствую её взгляд. Может, всё-таки это Ты? Захотела остаться инкогнито? Скажем, зная, что я не могу выразить ясно свою мысль словами. Если же нет, откуда у меня такой всплеск чувств только от одного твоего взгляда? Я поворачиваюсь, чтобы сказать, что нам не обязательно разговаривать — достаточно быть рядом. Я поворачиваюсь… а девушки уже нет!
Я покажу тебе картину. Ту самую зловещую картину, которую навязала мне судьба, превратив её со мной в одно целое. Картина состоит из нескольких фрагментов, вернее их не несколько… я не знаю сколько, извини. Все описать невозможно, но некоторые ты увидишь. Каждый фрагмент просвечивает расположенный за ним, то есть они располагаются не на плоскости. Как же тебе объяснить? Представь, два зеркала стоят напротив друг друга. Они такие огромные, что человек чувствует себя песчинкой, находясь между ними. Однако, отражения в зеркалах тоже кажутся огромными, под стать самим зеркалам. В каждом же зеркале несчётное количество других зеркал, плавно переходящих одно в другое. Если сможешь всё это себе представить, это даст тебе упрощённое восприятие картины. Итак, переходим к фрагментам.
ФРАГМЕНТ 1
ВРАЧ в небольшом кабинете, с высоким потолком. Сидит за столом, спиной к окну и что-то пишет. За окном крона голого зимнего дерева.
ФРАГМЕНТ 2
УЛИЦА. Едут грязные от слякоти машины. Перебегают дорогу люди. Люди выходят из метро, покупают цветы, идут в обнимку.
ФРАГМЕНТ 3
В КАБИНЕТЕ ВРАЧА ширма скрывает тахту и умывальник. Медицинский шкаф покрашен белой краской. Там, где краска отошла, видно начинающее ржаветь железо. Полки шкафа покрыты белой тканью. На полках никелированные блестящие пинцеты, скальпель, шприц, какие-то ампулы, флаконы, коробки с лекарствами.
ФРАГМЕНТ 4
ВРАЧ пропихивает мне в рот никелированную палочку. Надавливает так, что кажется, вот-вот все внутренности вывалятся наружу. Зеркальный круг на голове врача концентрирует свет, освещает мою глотку. Врач рассматривает что-то такое, что мешает мне глотать, от чего я охрип.
ФРАГМЕНТ 5
НЕСКОЛЬКО ВРАЧЕЙ, толстые и худые, с бородой, с усами и без них, а один совершенно лысый, рассматривают мою глотку, уговаривая лечь в больницу на операцию.
ФРАГМЕНТ 6
Я ВОР: краду, что врачи понаписали, и этим самым подталкиваю себя к познанию существования гильотины.
ОСНОВНОЙ ЭЛЕМЕНТ КАРТИНЫ
Он расположен во всех плоскостях, охватывает все фрагменты: видимые и невидимые. Мясистая бесформенная мерзость, пожирающая всё на своём пути. Мерзость давит, разрушает, рушит решительно всё.
Я хочу облить эту картину керосином, поджечь и, как дикарь, злорадствуя, танцевать вокруг костра, радуясь тому, как огонь уничтожает её. А от костра в небо поднимался бы едкий, вонючий, как от горящей резины дым. Тогда не осталось бы и намёка на то, что эта картина когда-либо существовала. Но полотно исчезнет только со мной…
Я прихожу на работу, сажусь за стол, заваленный бумагами. Мы сидим в комнате вчетвером: Ариф, с которым мы иногда по пятницам выпиваем в ресторане, Земфира- безостановочно рассказывающая о своих внуках, секретарша Ирада и я. Сидим каждый день с девяти до шести вечера. Да ещё с часу до двух перерыв, во время которого удаётся перекусить и сыграть разок-другой с Арифом в настольный теннис в подвале. Мне надо отпечатать отчёт. Я прошу Ираду. Она говорит, что отпечатает, но не просто так. Старая наша шутка, которая сегодня действует мне на нервы. Тем не менее, я, откинув волосы, целую её в шею, отчего Земфира-ханум, как всегда, покачивает головой, как индус, продавец авокадо в старом Дели. Кстати, в Индии я не был, а тем более в старом Дели. Просто знаю, что индусы почему-то постоянно качают головой из стороны в сторону.
А Ариф тоже ухмыляется, видимо, опять готовится, как всегда, напившись в пятницу в ресторане, изрыгать колкости по поводу наших с Ирадой отношений. Кроме отчёта мне ещё сегодня надо… А что мне ещё надо? И зачем? Я закуриваю. Я узнáю у Арифа, что он думает насчёт того, что я попрошусь у шефа в отпуск. Ариф кладёт телефонную трубку (пытался дозвониться куда-то) и говорит: «А зачем тебе отпуск зимой?» Я пожимаю плечами. Ариф говорит, что всё зависит оттого, с какой ноги встал шеф. Мне наплевать, с какой ноги встал шеф. Я захожу к нему в кабинет.
Шеф — любитель самоутверждения посредством унижения. Сам унижается и других унижает. Как крыса, подвешенная внутри стеклянного шара, дрыгает лапками, пиная других, а мордочкой смотрит с умилением вверх, готовая на лету ухватить любой подброшенный сверху кусочек сыра или огрызок колбасы салями. И проглотив, стремится льстить… льстить… льстить… и одновременно задними лапками продолжать пинать. Причём внутри этого самого стеклянного шара — вакуум и гниющая ненависть. Мне приходится открыть дверцу шара. В нос ударяет тухлый запах. Но морщиться нельзя, ведь шефу это может не понравится, тогда точно отпуск не получу. Вот я и не морщусь. Но этого, видимо, недостаточно. Льстить… льстить… унижаться… А я этого не умею! Услышав мою просьбу, лицо шефа кривится, как от разжёванного во рту лимона. Он отказывает мне, мордочка расплывается в блаженной улыбке. Он теряет ко мне интерес и снова устремляет взгляд вверх.
Вот тварь ненасытная, а?! Потом происходит следующее: шеф расползается и исчезает. Брошенный сверху кусочек непонятно чего, пролетает мимо. На меня находит истерический приступ смеха. Сквозь смех я вижу, как он снова появляется, что-то крича и жестикулируя. Он пытается лягнуть меня. Я уворачиваюсь. Он судорожно дёргается в пространстве. Я уже не смеюсь. Мне не смешно. Мне жалко шефа. Жаль, что я не смог подхватить то, что он не смог проглотить из-за меня. Я бы ему честное слово отдал.
Моросящий дождь, так и не перейдя в ливень, прекратился. Временно, наверное. В телефонной будке выбито стекло. Рядом стоит мужчина: курит, ждёт очереди позвонить. Я набираю номер телефона Самиры. Как Ты думаешь, она дома?
Кое-что, что хранится в пыльном подвале тайника, в треснувшем глиняном кувшине памяти
Я пришёл на выставку друзей-художников. Я смотрел на картины: что-то нравилось, а что-то нет. Я никогда не мог объяснить, почему мне нравится та или иная работа. Просто всё зависит от чувств, которые она у меня вызывает или не вызывает вовсе. Это, наверное, тот самый кусочек души, кусочек ауры художника, который он оставляет в каждой своей работе. Прикоснёшься к ней взглядом и чувствуешь нечто неосязаемое, необъяснимое. Оно всколыхнёт в тебе бурю эмоций или окутает вызывающим лёгкий озноб спокойствием, или же вдруг станет причиной неприязни…
Мне понравилось море. На пустынном песчаном берегу, наверное, лет сто стоит почти разрушенный временем фрегат. Солнце в самом зените. Зной и жара. Самире тоже, видимо, понравилась картина.
— Вы не знаете, кто автор? — спросил я.
— Заур, — сказала Самира и улыбнулась.
Отец Самиры, достаточно известный в Баку художник, не особенно интересовался знакомыми дочери. Когда она представила меня отцу, он очень мило поздоровался и ушёл в свою комнату.
Тогдашний ухажёр Самиры пытался выяснить со мной отношения оригинальным способом. На одной из вечеринок у Самиры дома, напившись, он устроил мне экзамен на знание современного изобразительного искусства, на что я ответил издёвками… В общем, всё это переросло в драку. Самира от этого в восторг не пришла. Ухажёр сел пьяный за руль и непонятно как и неизвестно куда уехал. А я остался ночевать у Самиры…
Я сижу в автобусе. Опять заморосил дождь. Я, видимо, задумался. Автобус доехал до конечной остановки. Все, кроме меня, вышли. Автобус снова тронулся в путь. Я оглядываюсь: автобус пустой. Я смотрю на часы — час дня. Должен же был кто-то сесть в автобус… не ночь же!
Автобус снова останавливается. Открываются двери. Опять никто не садится. Двери закрываются. Автобус едет дальше. Я подхожу к кабине водителя. С ужасом вижу, что за рулём никого нет. Я сажусь за руль. Нажимаю не тормоза — не действуют. Хватаюсь за руль — заклинило.
Я закуриваю, пытаюсь взять себя в руки. За окнами автобуса стелется густой туман, скрывая пустые тротуары. Уворачиваясь от столкновения, рядом пролетают машины, в которых никого нет. Серебряный туман становится всё гуще и гуще. Стёкла автобуса запотели, и разглядеть уже ничего не удаётся.
Наконец Самира поднимает трубку.
— Привет, — говорю я.
— Здравствуй, — отвечает она.
Я молчу. Что скажешь по телефону? Да и неловко мне.
— Самира, — говорю я.
Теперь молчит она. Слова куда-то делись. Это проклятый телефон виноват. Бездушный вандализм — в телефонной будке выбито стекло! Из-за этого меня обдаёт холодным ветром. Нет! Это холодный ветер дует из телефонной трубки. Прямо в ухо.
— Мне надо увидеться с тобой, поговорить, — продолжил я, — не могу этого сказать по телефону.
— По-моему, уже давно всё сказано. Мы же договорились — никаких встреч.
— Нет, я не об этом. Мне надо сказать…
— Я не могу. Правда. Извини.
Я молчу. Она тоже. Я на мгновение убираю трубку от уха. Ухо так замёрзло,
что я его не чувствую. Начинаю его усердно растирать.
— Я заберу Тимку из школы. Хочу с ним погулять. Часов в шесть приведу. Спускайся во двор.
— Нет, не могу, — твёрдо говорит она.
— Послушай, мне очень нужно поговорить с тобой.
— Ты меня вынудил сделать это… Я не могу с тобой увидеться. Знаю, о чём будет разговор. Всё давно уже закончено. А теперь окончательно. Я выхожу замуж.
— Как? Мне только… А как же Тимка? Мне не только об этом надо было поговорить… Мне плохо! Слышишь!
Я разбиваю трубкой второе окно будки. Тяну изо всех сил трубку. Телефон, оторвавшись,
летит на пол. Мужчина, дожидавшийся своей очереди, выволакивает меня из будки.
— Ты чокнутый?! Чокнутый? Или напился?!
— Да пошёл ты!
Автобус снова останавливается, двери открываются, я выхожу. За мной двери захлопываются, забавно прижав чью-то сумку, которая тщетно подёргавшись, так и остаётся наполовину наружу. Как же так?! В автобусе же никого не было… Автобус отъезжает, в окнах я вижу лица людей. Некоторые смотрят прямо на меня, но как-то странно. Я кричу: «Стой! Стой!» Но автобус растворяется в тумане.
Тимка встречает меня, как обычно:
— Почему давно не приходил? Я соскучился. А куда мы пойдём?
Он прижимается ко мне, я беру его на руки. Изрисованный ранец падает на асфальт.
— Хочешь в зоопарк? — спрашиваю я. Тимка кивает.
Мы идём по улице. Я окунаю лицо в его взъерошенные кудри и плачу. Но этого, кроме Тебя, никто не видит. В зоопарке Тимка просит меня отпустить животных на свободу: открыть клетки, чтобы звери были счастливы. Змеи, как неживые, лежат на песке. Рысь носится по клетке и иногда скалится. Орёл сидит на дереве и возмущённо рассматривает людей. Только обезьяна корчит рожи и колотит по заду лапой. Мы с Тимкой открываем клетки. Волчья стая, не обращая ни на что внимания, несётся вдаль. Выпрыгивает тигр, за ним лев. Разбиваем стёкла в террариуме. Выползают ожившие питоны и ящерицы. Обезумевшие от страха люди носятся в поисках укрытия. Глупые! Они не знают, что зверям до них дела нет. Бесконечно носить в себе злость, мстить — это чисто человеческое. Прибегает служитель зоопарка, но мы, вовремя заметив его, прячемся за деревом, не забыв выпустить на волю орла. Птица, взмахнув громадными крыльями, парит над нами. Мы резвимся среди волков, плаваем в бассейне с медведями, катаемся верхом на страусах. Мы выпускаем животных на улицы Баку. Зоопарк пуст. Тимка подбегает к милиционеру, дёргает его за рукав: «Дядя, ты ведь любишь зверей? Ты видел тигра на улице? Он смог убежать из клетки. Ты его не обижай, пожалуйста». Рука милиционера тянется к кобуре, он испуганно озирается по сторонам. Я хлопаю его по плечу: «Всё в порядке. Сын шутит». Милиционер что-то бурчит в ответ, удаляясь. Мы подходим к дому, в котором когда-то вместе жили. Тимка хнычет, просится ко мне. Как мне объяснить. Как? Я говорю ему, что на нас смотрят его друзья-волки… Он не должен их расстраивать.
— Папа, а ты придёшь завтра?
— Приду, — обманываю я. Тимка целует меня, оставив на лице солёный след.
Я стою на мостовой в густом тумане. Куда теперь идти? Что кроется за этим туманом? Рядом опять проносится машина без водителя. Из машины доносятся звуки какой-то бешеной музыки. Ещё мгновение — и я оказываюсь в полной тишине. Теперь даже машин нет. Куда они делись? Идти мне приходится недолго. Я нащупываю что-то железное. Наверное, прут. Ну-ка, что тут рядом? Ещё один прут, и ещё… Да это же клетка! Ну и что же теперь? Я хватаюсь за прутья клетки, стараюсь разглядеть хоть что-нибудь в тумане. Тщетно. Но вон там! Да, да, там кто-то идёт. Это ребёнок. Он подходит к клетке. Это Тимка. Он приближается. От него исходит свет. Луч пробивает себе путь в тумане, растворяя прутья. Тимка подбегает ко мне, я беру его на руки. Изрисованный ранец падает на асфальт. Так мы и идём. Я окунаю лицо в его взъерошенные кудри и плачу. Но это, кроме Тебя, больше никто не видит. Вокруг появляются и исчезают какие-то силуэты, предметы, слышится приглушённый разговор, доносятся звуки из кувшина памяти.
— Я не первый раз замечаю — он разговаривает сам с собой… Ругается, смеётся.
— Не думаю, что это что-то такое… Ребёнок ведь. Какие-то фантазии.
— А, может, проконсультироваться у психиатра?
— Нормальный ребёнок. Да нет тут ничего необычного. Ты же смотрела фильм… забыл название… Ну, там про ребёнка. У него не было друзей — он их выдумал. Ну и разговаривал с ними постоянно.
— Разве у него нет друзей?
Stephen Wolf
Kultura.Az
Продолжение следует...
