Однако, если у германского мыслителя печальное имеет своё принципиальное обоснование, как в его мировой воле, так и в долгих и глубоких размышлениях над тайнами мироздания (взять его гениальные мысли о «вечном господстве злобы, случая и глупости», или о том, «как плачевно и мрачно протекает жизнь людей из бесконечного прошлого в бесконечное будущее»), то у нас всё гораздо примитивнее и грустнее. Наша беззаконность и бесцельность от упорного, до безнадежности, нежелания объять пессимистическую картину теперешнего положения дел и состояния нашего искусства, от чванливого самодовольства и пустопорожнего патриотизма, приводящего, а, по сути, вырождающегося в пошлый оптимизм, местечковый снобизм и бездарное приукрашивание нашей культурной действительности. Ещё мы горазды на всякого рода лингвистические игры, когда, допустим, термин «осознание», «понимание» легко подменяется «деятельностью во (или на) благо», а термин «творчество» трансформируется в «говорение в угоду (или для выгоды)».
Это когда, артист ли, художник, композитор, писатель или поэт выше всего ставит принадлежность к стране, национальную гордость и запредельное желание восславить родное отечество и традицию. Когда артист ли, композитор, художник испытывает наиболее полное и глубокое творческое удовлетворение от того, что в афишах или в концертной программке указывается название страны, откуда он родом. И это вовсе не преувеличение, но, увы, реальный факт. Как один сравнительно пока молодой джазовый пианист заявил, что наибольшую радость он испытал, узрев на своей афише слово «Азербайджан». До этого, правда, музыкант этот – года три назад – весьма посредственно отыграл свой концерт в одном из лучших залов Москвы. Настолько посредственно, что у московского критика не нашлось лучшей характеристики, чем «никакого впечатления». И то была единственная характеристика, так как большинство московских джазовых профессионалов давно уже покинула престижное столичное помещение. Или как одна сравнительна молодая певица в не менее почётном московском зале со сцены горячо и страстно изъяснялась в любви к своей стране и народу, тогда как сам концерт прошёл ниже всякой критики… Такие вот у нас ныне лингвистические игры, почти в манере «Картезианской лингвистики» Н.Хомского. Диаспора, правда, в эти вечера вновь заполнила залы до краёв, диаспора снова была в восторге, диаспора в эти вечера опять ликовала и праздновала очередную «московскую победу» бакинского гостя.
Вообще-то, я не против слова «диаспора». Хорошее, в принципе, слово, достойное, ничем не хуже слов «родня», «близкие», «свои». Я даже за всё то, что хоть как-то соотносится с нашим национальным, исконным и самобытным. Более того, диаспора на чужбине, безусловно, выполняет немаловажную функцию в плане социальном, общественном и психологическом. Тому есть немалые в той же, к примеру, Москве, положительные примеры. В одном только случае, на мой взгляд, диаспора играет роль сугубо отрицательную – это когда речь идёт об искусстве, о подлинной оценке значимости и талантливости того или иного деятеля нашей культуры. Переполненные залы, осуществляемые исключительно за счёт диаспорского ресурса, организация – опять же силами диаспоры – хвалебной, но крайне непрофессиональной прессы, триумфальный приём и последующее не менее пафосное превозношение успеха. В пределах, понятное дело, круга опять же под названием «диаспора». Даже не локальная, а какая-то «районная» (или ещё того меньше) удача выдаётся возможностями диаспоры за вселенскую. Умение сделать из мухи слона или гору из горсточки производится диаспорой, возможно, что даже и бессознательно, из одного только столь понимаемого желания, как можно выше превознести своё, родноё и близкое. Далее московский (или американский, или германский…) «триумф» раздувается уже в местной прессе… И всё! У певца ли, пианиста, композитора, художника возникает неизменяемое, невменяемое вернее, до конца жизни ощущение гениальности и конгениальности собственного творчества и мастерства.
Среди деятелей нашего искусства мало кто способен после такого задуматься, сказать самому себе: что-то здесь не складывается, не состыковывается, что нет пока в моём творчестве истинной глубины и ясности, и что отныне у меня одна лишь альтернатива – либо я выбираю творческую стезю независимости, неприспособленства и свободного права, либо сознательно становлюсь угодным вкусам власть имущих, денежных мешков, коллективным вкусам диаспоры и вкусам организованной прессы. Потому как, даже для того, чтобы хотя бы в чём-то допускать для себя незначительные послабления (читай – компромиссы), всё равно необходимо решиться на собственный выбор. Тогда и послабление явится всего лишь малым дополнением, составляющей, но не основополагающим направлением творческого пути. У нас мало кто способен признаться себе, что именно успех, сформированный и организованный диаспорой, должен стать поводом к серьёзнейшему размышлению о том, что что-то неладное, что-то спекулятивное происходит с его творчеством, что пора изменять в нём многое самым радикальным и решительным образом. Причём, ведь в отличие от жизни, где нельзя остановиться и начать с нуля (потому как, всё одно, приходится считаться и с реально свершившимися событиями, и с реально происходящими внешними процессами), в искусстве всякий день может стать «нулевым» или первым, всякий день может исходить из собственного будущего, а не из того, что есть, наличествует и является действительным.
В искусстве всякий день можно начинать с похорон собственного творческого прошлого: и нелепо вроде, и странно, и смешно присутствовать на своих похоронах, и вместе с тем, начинаешь понимать, что присутствие твоё здесь совсем неуместно, более того, оно здесь всё может испортить и расстроить. Неопределённость, загадочность, вопросительность, необозначенность творческого завтра – вот единственная причина для творческого сегодня. Когда жить следует только внутри искусства, а не отдельно от него, стремясь в этой отдельности запрограммировать и свой грядущий день. И хорошо бы, чтобы эта нулевая отметка, похороны собственного творческого прошлого или загадочность творческого завтра возникала у наших деятелей искусства каждый раз, лишь только к их «грандиозной» удаче прикладывает свою могучую коллективную длань диаспора. Хорошо бы, чтобы именно «колоссальный» диаспорский триумф стал ключевым началом для переосмысления и самого себя и своего искусства. Давно должно уяснить, что успех в недрах диаспоры – появился даже термин: «диаспоризация успеха» – чаще всего ложно выдаваемый за успех общероссийский, общеамериканский, общегерманский, общебританский и т.п. свидетельствует об отсутствие в творчестве содержательного внутреннего смысла и приводит к самому безопасному из возможных путей в искусстве: бесконечности самоповторений и отрицанию чего-либо иного и нового.
Однако лёгкость успеха перевешивает трезвость самооценки, а обилие славословий на корню уничтожает даже малейшую возможность сомнения и недовольства. Сомнения и недовольства не показушного и театрального, но глубоко внутреннего и сокровенного. Такого сомнения и недовольства, когда творческий человек начинает выбирать не в соответствии с мнением и выбором большинства, но согласно своим вкусам, знаниям, убеждениям и интуиции. Иначе, если всего это нет, то единственной целью подобного искусства становится борьба за большинство. А большинство в искусстве – и это у меня не вызывает никаких вопросов – всегда не право! Оно, большинство, грешит не только отсутствием современного художественного идеала, но и отсутствием всякого стремления идеал этот находить. Так и наш деятель, в погоне за большинством, лишается ощущения высшего эстетического идеала, главным для него становится решение сиюминутных задач, и творчество его, в стремлении потакать вкусам большинства, в неистребимом желании доставить удовольствие этому большинству, перестаёт быть не только «шифром трансценденции» – деятель этот, пожалуй, и «имени» такого не ведает: трансценденция – но даже мало-мальски соответствовать профессиональным критериям и нормам. Тут-то снова самое время вспомнить это неизъяснимо сладкое слово – диаспора.
Гастроли для человека творческого, особенно если гастроли эти в странах и городах крупных, славящихся своими культурными традициями и условиями, в определённой мере являлись мерилом и показателем собственной творческой состоятельности и полноценности. И так бы оно и продолжалось, если бы не прямо-таки фонтанирующая патриотизмом народившаяся везде и всюду диаспора. Диаспора, которая ныне на гастролях заменяет (и подменяет) собой всё. И гастрольное бытие, и гастрольные мысли, чувства, настроения, и гастрольные идеи, фантазии, и даже гастрольные инстинкты. Перефразировав классика: диаспора, как зеркало творческих достижений. Так из малозначимого способа и средства диаспора, неуклонно набирая вес, постепенно переквалифицируется в нечто значимое, целостное и определяющее место отдельно взятого деятеля в системе наших культурных иерархических ценностей. Если дело и дальше станет развиваться подобным образом, то диаспора и соответствующе подобранные и обусловленные ею СМИ могут и вовсе превратиться, в скором, в неких вершителей и судей. В своём патриотическом угаре, а значит, обязательно оглядываясь на то, как тот или иной музыкант, художник, артист классифицируется чиновничьей властью на исторической родине, диаспора и за рубежами отечества устраняет всякий дуализм и противоречивость в восприятии его творчества. Устраняет, то есть то, без чего невозможно ни подлинное бытие, ни подлинное развитие искусства.
Так незаметно осуществляется ещё одна фальсификация – фальсификация историческая, когда вместе суда исторического свершается с явной подобострастностью якобы некий позитивный исторический вердикт в отношение очередного нашего «творца». Тогда как даже настоящая история не может быть до конца априорной истиной, ибо одно и то же действие, событие, явление и т.п. оценивается (оценивалось и будет оцениваться) в разные времена по-разному. Кем-то как созидание и позитив, а кем-то как разрушение и негатив. В этом смысле, ожидание Гегеля и Шиллера на суд истории не оправдались. Но то Гегель с Шиллером. А то – диаспора.
Ещё и ещё раз повторяю: я ничего не имею против диаспоры, которая несёт на себе весьма нелёгкую миссию полпреда национальной традиции. Ряд её представителей, по праву, олицетворяют национальную честь и достоинство. Ту самую национальную честь и достоинство, которые многими русскими (французами, американцами, немцами…) воспринимаются как благородство, подлинная интеллигентность, одухотворённость, чистота помысла и толерантность. Однако, деятелям нашей культуры, выезжающим за рубежи родного отечества необходимо помнить и отличать, что признание диаспоры – это далеко не признание всей Москвы, всего Берлина или всего Лондона, и уж тем более не признание твоего искусства всей Россией, Германией или UK. Не особо стоит доверять, в этом смысле, и мнению зарубежных специалистов, приближенных и обласканных диаспорой. Эти, порой, играют ещё более негативную роль для самооценки, нежели стихийное диаспорское умиление и трепет. И здесь крайне важно уловить разницу между причиной, побудившей этого специалиста для хвалебных в твой адрес высказываний и причиной для твоих дальнейших творческих действий, проектов и решений.
Наверное, всем нам, людям искусства, необходимо знать, что существования диаспоры – говорит лишь о том, что она существует, однако искусству её существование ничего не прибавляет, ничего не говорит и ничего не решает. Единственно, что можно хоть как-то допустить, так это то, что существование диаспоры есть повод весьма неплохого для любого творчества вопроса: ПОЧЕМУ? Не случайно Шопенгауэр вопрос «почему» считал «матерью всех наук». Или искусство не наука?
Рауф Фархадов
Kultura.Az