Методологическое введение

Впервые эта мысль была озвучена, если мне не изменяет память, Е.Рашковским на одной из конференций в 80-х годов. Мысль такая: гносису должен сопутствовать эрос с тем, чтобы последний не наводил на нас скуку. Известно, что, «гносис» по-гречески означает познание, а «эрос/эрот» любовь. В последующем, в своих лекциях, с целью обострения впечатления от этого дискурса, я добавлял: даже если ты будешь исследовать личность Гитлера, то непременно должен его «полюбить»; полюбить, хотя бы, как предмет познания, чтобы твой гносис пребывал в мерцании гедонистических чувств, полученных от эроса. 

Теперь же я дал бы свои варианты к дискурсу Рашковского, не знаю, придуманного им самим, или взятого из анонимного для меня источника. Например, гносис должен пребывать в мерцаниях, то есть не в твердых структурах, а в играющих нюансах нарциссизма, чтобы мог, развертываясь, вести нас, читателей, рецепиентов за собой. Или  трансформируя известный дискурс Фрейда, сказал бы, что гносису необходима амбивалентность, возникшая от игры Эроса и Танатоса (ненависти, тесно связанной со смертью, точнее с желанием умерщвлять). То есть гносис получает энергию от пульсаций Танатоса, противопоставляющего его другим, подобно тому, как одна группа получает насыщенную любовь внутри себя от вражды с другой группой (опять мысль Фрейда).

Если попытаться перевести все это на обыденный язык, то в контексте «Восток vs. Запад» получится следующее: когда ты, познавая Восток, впадаешь в состояние самовлюбленности и самовосхищения, то все это становится максимальным в том случае, если в пафосе ненависти, либо в духе соревновательности противопоставляешь Восток Западу. Входит, что познание Востока на основе «ненависти» к Западу разжигает «огонь» познавательного гедонизма. 

Так и хочется попросить прощения за то, что два предществующие абзаца пришлось «подкрасить» греческими словами «гносис», «эрос», «гедонизм», «танатос». Но, поверьте на слово, самой последней причиной этому было щегольнуть перед широкой читающей публикой эзотерическими терминами. Посредством всех этих слов я попытался придать прозрачность смыслам и мотивам, скрытым  то ли в идеологии, то ли в «подсознательном» (не могу точно указать, где) новой интересной книге Айдына Талыбзаде «Театр и театральность в культуре Ислама» (Баку, 2006). Впрочем, эти смыслы и мотивы зачастую непроницаемы и в ряде блестящих книг, статей азербайджанских идеологов модернизма конца XIX, начала XX веков. Об этих смыслах и мотивах можно рассуждать и в контексте работ неординарных ученых и писателей всех последующих десятилетий, так или иначе выдвигающих, реабилитирующих снобистские идеи о восточной, и особенно, о мусульманской культуре. Однако, тем самым я не претендую сделать прозрачными своеобразие, оригинальность книги Айдына Талыбзаде и работ остальных авторов, ибо цепочка парадигмы «нарциссизм - гносис – эрос - танатос» в той или иной трансформации присутствует во всех них. Если она, эта цепочка  присутствует именно так, то значит - это особенность их группового менталитета, значит - оригинальность каждого из них не проистекают из этих парадигм, хотя, попытку поиска оригинальности перечисленных авторов можно предпринять, отталкиваясь от выщепроведенных парадигм. 

Другой точкой отсчета, отталкиваясь от которой можно обрести чуткость к некоторым особенностям книги не только Айдына Талыбзаде, но и других талантливых азербайджанских интеллектуалов с ярко (и не очень) выраженным Востокоцентризмом, является понятие эйдоса, эйдетичности, получивших когнитивный статус, благодаря если не ошибаюсь, феноменологии Гуссерля. Поясню: слово «идея», ставшее обыденным не только в современной философии, но и в общениях нефилософских (внефилософских) персон Запада и Востока, является иной транскрипцией «эйдос»а. Примечательно, что иное произношение мутировало и иное значение. Как Айдын Талыбзаде, так и все мы, Востокоцентристы всех мастей, после работ А.Ф. Лосева, и С.С. Аверинцева по античному мышлению узнали о родстве «идеи» и «эйдоса», а также узнали то, что «эйдос» у греков, просто означал характерный вид (или «видик») вещей. Пример: когда дети, рисуя лицо человека, чертят в круге палочки, обозначающие брови, рот и нос, они сами того не ведая, изымают от лица его эйдетические структуры.  

В последующем, по мере превращения «эйдоса» в «идею», европейское мышление начало ориентироваться на то, чтобы фиксировать в идеях основные, сущностные признаки вещей и событий, не обнаруживаемые в чистом виде. «Что такое вода? - «Вода есть Щ2О», «Кто такой человек? - «Мыслящее животное», «Что такое дух? - Самодвижущееся сущее» (но почему не «Кто», а «Что»?!) – все эти вопросы и ответы, взятые нами из современной науки и из Средневековой философии, претендуют на объяснение сущности а значит, и на раскрытие содержания идей воды, человека и духа.

Таким образом, философия, превращая эйдос в идею, проторла себе дорогу в  направлении к Богу и другим масштабным мыслям и ментальным прорывам. Но (кажется, этот момент есть и у Гуссерля), параллельно наш язык и наше обыденное мышление, непосредственное восприятие сохранили тот же эйдос. Когда в быту говорим мы о воде, человеке, то в значение этих слов вовсе не ставим Щ2О, или «мыслящее животное». В значении этих слов мы созерцаем эйдос, видик как перево дил этот термин А.Ф. Лосев. Таким образом, именно эйдетика (характерный вид) воды и человека делает понятным эти слова в нашем непосредственном общении.

Теперь, если перейти к впечатляющим текстам восточных интеллектуалов, в том числе и к книге Айдына Талыбзаде «Театр и театральность в культуре Ислама», то можно сказать, что они мерцают игрой эйдосов и идей, то есть: они ритмично переходят от рассуждений на языке понятий к рассуждению на языке эйдетических (то есть: зримых, пластических) структур.

Однако именно здесь возникает вопрос. В силу каких потребностей, во имя достижения какой цели дано добро на подобные интеллектуальные игры и мерцания? Первый пришедший на ум ответ таков: безусловно, для того, чтобы более глубоко толковать азербайджанскую, да и исламскую культуру. Но тут же приходится признать, что этот ответ при всей своей «правильнсти» все же наводит скуку. Поэтому мы должны как-то нейтравлизовать скуку такого ответа. Я смог сделать это благодаря тому, что спроецировал структуру парадигматической цепочки «нарциссизм – гносис – эрос - танатос» на ответ вопроса: «с какой целью?».

В нашем национальном самосознании, да и в индивидуальном самосознании, Ислам играет более значительную роль, чем Тюркство (тюркчулук, türkçülük). Благодаря таким интеллектуалам начала прошлого века как Ахмед бек Агаоглу, Мухаммед Амин Расулзаде и Али бек Гусейнзаде ответ на вопрос: «к кому мы относимся?» (с кем нас можно идентифицировать?) получил ясность через Тюркство и Ислам. Однако эйдос, существующий в значении слова турок/тюрк имел «вид» дикого, грязного человека. А эйдос, транслируемый европейцам посредством слова «Ислам», имел вид примитивной религиозности и отсталости с точки зрения Просвещения.

Вот эта ситуация на глобальном уровне наделяла образ Запада в восприятии восточных интеллектуалов чувствами и смыслами Танатоса, трансформациями которых на одном уровне были исламский фундаментализм и исламский терроризм. На уровне же логосферы (термин Адорно) танатос порождал не смерть и ненависть, а дух противоборства и соревновательности. Джалаледдин Афгани, Али бек Гусейнзаде, Зия Гекалп, Ахмед бек Агаоглу, Мухаммед Амин Расулзаде и Казанские религиозные реформаторы движения Джадид при всем внешнем подобии «подражателям Запада», в действительности взращивали ростки тюрко-мусульманского трансформированного Танатоса. В результате из разнообразной деятельности, азербайджанская интеллектуальность ХХ века обрела четкую интенцию: и в изучении Востока и тюрков, в частности, и в попытках противопоставить советской политике русификации свою значительность, она привычно развертывала свои дискурсы по сценарию (или по алгоритму) «нарциссизм – гносис – эрос - танатос». Этот сценарий, этот алгоритм нашим восточным интеллектуалам задан уже чуть ли не 200 лет тому назад. Но так как блестящие результаты в науке, в искусстве и в нашей экзистенции, достигнутые на основе этого алгоритма можно сосчитать на пальцах, мы все еще не устали, не насытились от указанных парадигм. Поэтому, все еще продолжаем творить тексты о Востоке в заданном ранее сценарии, алгоритме. 
 
Нарциссизм в восточных интеллектуальных построениях

В ритме данного текста у меня возникает вопрос: каков был нарциссизм, квалифицированный Фрейдом как одна из форм невроза (далее он, наблюдая ослабленные формы этого нарциссизма в себе и в других, превратил его в психологическую и культурологическую неизбежность), к примеру, у А.Ф. Лосева, заимствовавщего у Гуссерля эйдос и эйдетизм (спрашиваю это, чтобы нам не стало стыдно за свой нарциссизм). По крайней мере, в эпоху, когда советская марксистская история философии самодовольно трактовала все, что считала достойным этого, лосевский нарциссизм, возникший от альтернативности к ней (то есть самолюбование и самонаслаждение от инаковости, от инакомыслия по «совковости»), не был невротическим, он был методологическим выбором и методологической силой. Для нас же, включая и Айдына Талыбзаде, сейчас «Европоцентризм» и «Западный снобизм» заняли место советской марксистской истории философии и культуры, и ныне азербайджанский интеллектуальный нарциссизм черпает силу в противостоянии этим центризму и  снобизму.

Если взять только название и тему книги Айдына Талыбзаде «Театр и театральность в культуре Ислама», то уже в них можно наблюдать манифестацию выделенных мною парадигм. Театр был изобретением и достижением даже не всей Европы, а ее части (Греции), и сразу же стал выполнением нарцисстического высокомерия по отношению к остальному миру. Конструктивным последствием такой ситуации стало то, что остальной мир, в стремлении ударить по этому высокомерию, расширил Театр понятием театральности - сделал его всеобщим и таким образом «выявил» национальные театры, начиная с острова Бали и кончая Тебризом и Каиром. Подобным же образом всеобщими были сделаны философия, карнавальность и яркие интеллектуальные находки-эпистемы, парадигмы западного мышления. Но такие вещи пока что могли быть материалами, но недостаточными основаниями для восточного нарциссизма. Эти материалы могли приобрести нарцисстический накал после того, как, к примеру, театральность остального мира стала семантизироваться и эйдетизироваться благодаря значениям, смыслам и структурам, полученными духом этого остального мира из царства трансценденного и/или полученным телом из хтонического мира.

В этом случае один из вариантов противопоставления Востока Западу становится противопоставление Восточного снобизма Западному. Тогда появляются исследования и дискурсы, направленные на то, чтобы доказать преимущество, большую ценность театров Но, Кабуки, Пекинской оперы, стиля средневековой мусульманской жизни, сигы (временных брачных договоров) по сравнению с Западными театром, стилем жизни, сексуальными отношениями. Такие же мотивы имеют дискурсы Айдына Талыбзаде о том, что люди в культуре Ислама не ходят в театр, ибо театр сам приходит к ним. Если эти слова не предназначены для демонстрации нашей инаковости от других, или же нашего преимущества над другими, то в чем же их назначение?! Даже если сам Айдын Талыбзаде не увидит в этом дискурсе личностного нарциссизма, все равно парадигмой предложений такого типа, принадлежащих перу восточных интеллектуалов, является Восточный нарциссизм. Тем более, что если взять дискурс Айдына, он делается красивым даже для западного человека благодаря реализованной в нем эйдетической структуре «если это не идет туда, то тот идет сюда» («Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе»).

Элементы нарциссизма в исследовательском сознании автора данных строк обнаруживаются интроспективно. В свое время я пытался эйдетизировать средневековую мусульманскую культуру в концентрической модели, в центре которой стояли символы Аллаха и таких его частичных синонимов как Коран, Кааба, Мухаммед. Теперь, анализируя свое авторское сознание тех лет, я прихожу к выводу, что в таком подходе присутствовал полуподсознательно, полусознательно восточный нарциссизм с примесью любви к Востоку и какой-то враждебностью к Западу. Хотя, сам тип моего исследовательского мышления с его семиотичностью, структурализмом были заимствованы из Запада.

Запад, чтобы семантизировать и эйдетизировать понятие театра, произвел «археологические» и «геологические» раскопки в самом себе и осуществил многочисленные путешествия на разные «этажи» и уровни культурного космоса. Как одним из результатов «раскопок», мне припоминается одно эйдетическое построение Бэнтли о том, что театр получает свою энергетику из анормальности «вуаеризма» (т.е. из анормальности подглядывания через замочную скважину, или сквозь занавес).

Аналогичная семантизация возникает от жеста Айдына создать в книге «Театр и театральность в культуре Ислама» ситуацию соревновательности, белой, и еще лучше, черной зависти (=трансформация Танатоса) у людей западной цивилизации. Вот его дискурс, призванный выполнить эту задачу: в исламской культуре мир является спектаклем перед взорами Аллаха.

Ваш покорный слуга некогда, когда занимаясь исследованием Средневековья, с той же эйдетической нарцисстичностью писал, что парадокс мира заключается в том, что как будто Бог создал его как совокупность удивительных изобретений. Однако может ли Он удивляться чему-то?! Если так, то как айдыновский Аллах созерцает свой спектакль: с восхищением, или со скукой, как режиссер? Или может, из слов Айдына следует выйти на другие построения? К примеру: исламская культура для семантизации театральности «берет связку «Аллах - мир», и таким образом поднимает театральность на метафизический уровень. Или так: в исламской культуре эйдос и понятие театральности не вытекают из нашего навязывания ей, этой культуре, западных клише, а вытекает из эйдетики самого Бога. Повидимому, поэтому у Айдына театр и наша театральность, как только представляется возможным, теологизируются и потому превращаются в ряд зеркал, по которым передаются картины бытия и действия Создателя.  

Говоря «Аллах», мы конечно, не приводим в наш текст Его самого, ведь Он пребывает в мраке Трансценденности, мы приводим в наш текст те картины, формы, а значит идолообразные, иконообразные видимости, эйдетичности, которые возникают в нашем воображении и мышлении о Нем. Так вот: Аллах в ХХ веке сделал так, что в сознании мусульман, конкретно, азербайджанцев появились ростки нарциссизма. В действительности же, это факт не только ХХ века. В Иудаизме Бог в своей Единости открываясь только евреям (а значит, выбирая только их), обрек их на нарциссизм. Идея об Исламе как о самой чистой религии на самом деле это не идея, а эйдос, и этот чувственный образ нашим верующим при встрече с другими религиями представляет мыслительный сценарий «нарциссизм – гносис – эрос - танатос».

Не припомню, то ли в одном своем выступлении, то-ли в какой-то статье, я утверждал, что Ислам единственная религия, где Бог общается с человеком в тексте с большим объемом, каковым является Коран. Т.е. никакая аврамистическая религия, кроме Ислама, не вытекает из объемного текста-обращения Бога, где весь текст есть его непосредственная речь, монолог. В этом утверждении очевиден мой мусульманский нарциссизм – т.е. получается, что я восхищен нашей религией в силу того, что она отличается от вашей, и в этом отличии если не превосходит вашу, то, по крайней мере, не уступает ей по совершенству. 

Признаюсь, мой дискурс об особенности Ислама с точки зрения объема божьего монолога возник под влиянием одной идеи, высказонной Али Абасовым в личной беседе. Он сказал, что Ислам самая рациональная религия. Я не знаю, ему лично открылась эта идея, или он, просто, передал чужую мысль, услышанную им на какой-то конференции. Но, признаюсь, я долгое время испытывал трудности в постижении перспектив, открываемых этой мыслью. Преодолеть эти трудности мне помог собственный дискурс об объеме Божьего монолога в Исламе. Вот он: если Аллах в Исламе выступает с монологом такого большого объема, то это означает, что монолог этот дискурсивен, т.е. образован на основе логических цепочек. Линия моей мысли тянулась только до этой точки и здесь обрывалась. У Айдына Талыбзаде затронутая нами проблема появляется в новом эйдетическом одеянии. Он утверждает, что фундаментальным принципом исламский культуры является монологичность. Кажется, что Айдын имеет в виду монолог Аллаха, манифестированный в Коране. Хотя, в данной конфигурации мысли по отношению к нашему исламскому нарциссизму возникает определенная опасность. Ведь в театре монолог не такая уж интересная вещь. Но у Айдына монолог получает эйдетичность благодаря тому, что до него уже М. Бахтин через идею полифоничности, через голоса других, сделал проблему монолога нетривиальным, «нескучным» фактом. В результате, у Талыбзаде появляется такая интересная мысль: в монологичности и Аллаха и Исламской культуры мерцают голоса и слова других. Этот дискурс Айдына подбрасывает первое полено в очаг нашего нарциссизма о нашей уникальности. Однако последующие порции, разжигающие этот огонь в очаге, у Талыбзаде еще более существенны: в центре орбиты, по которой кружится средневековый мусульманский театр, стоит Сказитель, который монологизирует происходящие события. В нашем исламском нарциссизме есть желание не быть похожими на других благодаря собственным парадоксам.  Вот для этого Айдын моделирует свой эйдетический парадокс: у вас (т.е., у европейцев) авторы приобретают свою значимость в шкале известных и гениальных людей. У нас же не найдете ни одного известного сказителя (или муаззина). После этого Айдын выдает другой дискурс, и он в стиле «наша особенность» порождает новую пульсацию мыслей: неизвестные сказители в мусульманской культуре производят мощные тектонические изменения. Мусульманин очень часто пребывает в состоянии восхищения, экстаза от «сема», т.е., от красоты услышанного голоса (сказителя).

Эти анонимные сказители, по словам Айдына Талыбзаде, обеспечивали исламскую театральность эйдетическими структурами и таким образом тиражировали структуры, не уступающие Западным. Так, например, сказители перед тем как рассказать историю, чертили вокруг себя линию и таким образом выступали демиургами, создателями пространства. Семиотика, Структурализм, Пост-структурализм, снабжающие богатым материалом нарцисстическую претензию и интеллектуальный снобизм ХХ века, породили множественные дискурсы о пространстве, упорядоченности, прямых и кривых линиях. Так, Ю.Лотман, на основе двоичного противопоставления «внутреннее - внешнее», включал романы-путешествия и сказки в структуры, являющиеся двойниками друг друга. Таким же образом, в мифологических теориях обыкновенные слова типа «низ - верх», «правое - левое», «центр – периферия», и даже «вареное - сырое» (ведь у последних тоже могут быть пространственные признаки) превратились в сильные, восхитительные термины-метафоры, подобно тому как «черная дыра», «черный ящик» стали терминами  физики…, а «чайхана», «мусор», «туалет», названиями архетипов азербайджанцев у покойного Гасана Гулиева.

Для аргументации нашего, да и своего нарциссизма из пространственных эйдетизаций Айдын производит структуры, архетипы, гештальты. И утверждает, что исламский мир построен как рефлектирование в многочисленных зеркалах, концентрических кругах. Когда мусульманин совершает дастамаз (ритуальное омовение), он тем самым проводит графическую линию, исключающую круг его очищенного мира от других миров. Таким образом, дастамаз, кажущийся европейцу неинтересным фактом, для него вдруг эйдетизируется, а так как мы не остаемся безразличными к данному факту, он эйдетизируется и для нас. Кроме того, немаловажно то, что данный ритуал очищается,  отделяет от имиджа людей, развращающих Ислам. Заслуга Айдына Талыбзаде заключается в том, что благодаря ему, дастамаз превращается в структуры с сакральной семантикой. Намаз, по мнению Айдына Талыбзаде, является еще одной эйдетической структурой, особой «грамматикой» исламского мира. Тем самым он семиотизирует намаз, т.е. интерпретирует его ритмический повтор как грамматику построения последовательностей в структуре дня, недели.

В каждой культуре есть факты и события, за которые носители культуры, особенно если они маргинальны, испытывают стыд, разочарование. И в каждой культуре нарциссизм подает запросы на реабилитацию, оправдание таких фактов. Шариатский запрет на изображение, недопущение женщин на сцену, традиционно считается недостатком Исламской культуры. В конце XIX века Ахмед Агаолу написал статью, в которой, на фоне внеправововых сексуальных отношений на Западе, реаблитировал сиге - временное бракосочетание. Тем самым он попытался оказать услугу мусульманскому нарциссизму и таким образом как-то смягчить боль от нанесенных им же самим ран нашему восточному нарциссизму, когда, он сам беря как образец подражания Западу, критиковал Восток. 

Айдын, напоминая аналогию между японской и мусульманской театральностью, в которых одинаково отсутствуют женщины-актрисы, находит у японцев аргументы в пользу маскюлинности мусульманской театральности. Логика такова: после однажды аргументированных и обоснованных на материалах театров Но и Кабуки фактов, нет надобности заново аргументировать и обосновывать их на материалах мусульманской театральности. Айдын лишь добавляет: театр на площади - есть овеществление психической энергии, и женщины туда не допускались из-за боязни, что эта энергия может быть разрушительной для их женской психики.

Даоистское учение об У-вей (Не-деяния), благодаря восхищению, вызванному работами европейских ученых, попало в виртуальную Энциклопедию Прекрасных Идейных «Изобретений» Человечества. Казалось бы для того, чтобы получить «лицензию» этой Энциклопедии, еврей, но атеист Эрих Фромм писал о Шаббате, т.е. о запрещении активности в Субботу, так что этот запрет тоже попал в одну категорию с У-вей: в результате эта похожесть открылась не как подражание, а как эгалитаризм, ровность двух достижений. Айдын же включает в этот ряд и Мухаррамлик. И как следствие – под траурного месяца мусульман получает ключ из Даоистской и еврейской мудрости. 

Таким образом, книга Айдына Талыбзаде, из-за своей рассчитанности на нарцисстическую потребность мусульман, конкретно азербайджанцев, приобретает добавочные стимулы и обаяние, а потом все это посылается обратно нам. Социальная антропология и другие науки под влиянием Фрейда и фрейдизма обнаруживают у всех народов нарцисстическое начало. Все народы обнаруживают тенденцию видеть в других народах противников и испытывать по отношению к ним ненависть, чтобы усилить любовь внутри себя и между своими. Наука всех развитых наций стремится дать свою культуру в портрете эйдетических структур. С этой точки зрения психология исследования Айдына Талыбзаде не уникальна, а универсальна. Там где есть кочующие сюжеты, неизбежны и «кочующие» психологии. 

О том, что скрыто в нашей деконструкции

В ходе написания этой статьи отрицательные пережитки нарциссизма преследовали меня – я боялся, что его манифестация создадуть впечатление, будто я в тайне испытываю неприязнь к книге, которую разбираю. Не сразу, но понял:  альтернативой апологетическому тексту является деконструкция. Известно, что этот термин дословно означает анализ. Но в Пост-структурализме полный смысл этого слова, он означает развенчание. Деррида писал, что когда город превращается в руины, его структуры, обнажаясь, полностью показывают себя. Деконструировать - значит заниматься поиском ответов на вопросы «как сделано?», «какие иллюзии, трюки, ухищрения задействованы?». Но самое главное, деконструкция предпринимается для того, чтобы можно было единовременно возвращаться к тождеству, и отправляться к инаковостям. Где-то читал, что философия до Пост-модернизма была философией Тождества. Таким образом, Айдын показывая, когда мусульманскую эйдетичность в театральности, тем самым в какой-то мере отождествляет ее с Европейским театром, а траурный месяц Шиизма делает аналогом Шаббату и Не-деянию, тем самым исходя из Философии Тождества.

Те, кто объявляют философию Пост-модернизма философией Различия, тем самым объясняют ее как отправление за различиями, за инаковостью. Однако, чтобы в погоне за различиями не потеряться, и суметь вернуться назад, следует ритмично осуществлять отождествление. Все это делается в книге Айдына Талыбзаде. И я достаточно определенно сказал об этом. Но в своей книге он достаточно много и часто отправляется в путешествия от Тождественности культуры Ислама к ее различным инаковостям. Игра с тождествами, и игра с различиями - наша судьба, так как она прежде всего есть принцип «работы» самого Бога. Не означает ли выражение «по подобию Бога» также и то, что нам не дан выход из синергетики тождества и различия.

Ниязи Мехти

Kultura.Az